Межгосударство. Том 2 - Сергей Изуверов

Я вижу, сударь, меланхолическое блужданье на вашем лице. Возле стола в «Бэкон и свинина» из ниоткуда олдовый, с лысой, зад неправдоподобного манекена, кустистыми, ежевика сизая. Было бы зеркало, мог бы вам ответить. Уж поверьте на слово, втулился напротив. Позвольте представиться, Ван Зольц. Назвался в ответ. Не выпить ли нам? Я и так пью. Вижу и понимаю, сие не от радости. Вам не откажешь в наблюдательности. Боюсь показаться невежливым, но отчего такая печаль в вашем-то? При чём тут? Бывает, люди печалятся и в десять, вероятно, бывает и раньше. Я более имел в виду, молодым печалиться не с руки, однако согласен. Так отчего же впали в уныние? От собственной глупости, должно быть. Не встретили взаимности? Может в чём-то и встретил. Что теперь думаете делать? Возьму саблю и пойду лес рубить. Любопытно. Хотел предложить вам иное, но против такого… Вы ещё и что-то предложить мне намеревались? Имел такое намерение. Готов выслушать со всем. Будьте осторожны, моё не такое простое. К чему мне осторожность, когда я обещал вам только. Так вот, оно во мне проклюнулось, торопитесь. В таком случае я бы хотел задать вам вопрос в духе неблагонамеренного секунданта: зачем вам жить дальше, сударь? Потом сделать заявление в духе затянувшегося полководца: надо с этим кончать. Потом ответственный призыв в духе уставшей от долбления проститутки: кончайте. Поднял на Ван Зольца, унылую подводную мину на его сменило изумленье. Что вы так смотрите? Я нисколько не шучу. Мало того, предлагаю вам превосходный способ ухода. Вам и делать ничего не и тело ваше, вряд ли кто обнаружит в привычном виде, это если вы опасаетесь на счёт такого несуществующего понятия как позор и предполагаемых страданий ваших родственников. А так вы им ещё и сохраните аберрационную надежду. Пропадёте без вести, они будут ждать. Надежда, великая как зрение сила. Но вам она уже не поможет, вы макабрический слепец. Так что предлагаю нижеследующее. Ровно через семь дней вы должны прибыть к соляным шахтам на севере города. Смотрите не спутайте с лисьими норами. Утром, в час первого за сутки рассвета. Умирать в час первого за сутки рассвета это прекрасно как локальный дождь из пыльцы. Мы с вами опустимся в одну из шахт, кою провидение давно пустило на самотёк и я дам залп греческого огня. Вам известна формула греческого огня? Помотал головой. Напрасно, очень полезная вещь. Весит не множество, относительно легко раздобыть, а взрывается с макабрической же безысходностью. Вам известны па макабра? Так вот, нас с вами завалит обломками или разорвёт взрывом, как угодно будет полагать нам самим. Но существование наше мы прекратим. Вы и я. Да вы сбрендившая сдвоенная бровь. Как вы можете на серьёзе о таком? Вскочил, возвысился над оставшимся Ван Зольцем. Как вы вообще могли подумать, что я. Что я способен. Что я жажду. Да идите вы к чёрту на рога – навсегда. Прочь, прочь отсюда. На стол денарий – неполную за вино, приняла ночь. С отчётливостью пригрезилось сказанному, строптивцу, порыв выше рассуждения, пока лежал в тёплой на бронзовых львиных ногах, с окрашенной красным. Руки у запястий, бессильно покоились у дна, глаза помалу, разум в иные предместья.

Хороши-оккупационны всякие, больших городов-поглотителей, малых-донашиваемых недоносков, уж только было бы. Эти заливные застывшим в утренней изморози утиным бульоном луга, черепа коров с впитыми в них черепами медведей, избы-некогда обитаемые пещеры превратившиеся в жерла успевших потухнуть карликовых, заборы из драконьих зубов и трофеев добытых предками у саблезубых, плетни из опутанных паутиной слухов, белёные скамейки, жёлтые от ссанья расходящиеся тропки, колодезные срубы из жертвенных столбов, перемешанные в соответствие с рецептом холодца стайки гусей, кур и уток, ленивые, невыкатившееся солнце, собаки и драные, глотки сварливых жён, коты. По одному из таких предшествующих-надоедающих городу, мужчина-коломенская верста (детина), из последних таща длинную и трудноохватную, ствол спаянного с четырьмя собратьями ж/д рельса. Силы много, больше не дадут и под самый еврейский, поступь сотрясти некоторые, из самых неосновательных, основы, Мадагаскар дрожит, тараканы разбегаются, чувствуя родственную от человечества, эндемики состоят из таксонов, таксоны из дискретных объектов, дискретные объекты из вейвлет-преобразований, такова природа. Детина-атлант исходил потом, русые взмокли, превратились в бурые сосульки-убийцы, подбородок приник к груди будто под клеем, то и дело менял манеру перетаскивания, но далее всё большая. О, Темя на пяте, титаниду гендера какой-то в смысле непознанности залихватской как картуз оттянутый цветком наружности, старик, временно прилипший к покосившемуся ещё при Павле I, ты чего это прёшь? Темя на пяте, рад санкционированной извне, рухнул бревном о землю, с почтительностью потомственного лизоблюда, не выказывая осточертения, не садясь сверху, поворотился к старику. Да вот, волшебную палочку нашёл, теперь домой тащу. Чего, будто не расслышал, палочку? – переспросил, оглядывая чрезмерный дрын. Ага-да-ответ положительный-так точно, Темя на пяте, волшебную как пыльца на бёдрах фей. Старик хмыкнул, выйдя на дорогу, к человеческой версте столь близко, получи приказ от голоса в голове, сумел бы рукой. Глянул в лицо Темени на пяте, ища следы опиумной курильни, вознамерился попрать ногой, бдительно остановлен. Ты мне этого не смей, нахмурился, твои мысли слишком низки для подобного ритуала. А что же ей станется? – отброшенный на другой конец улицы старик, устремляясь вперёд, жертвенный бык от ножей идиотов. Плесень с твоих лаптей перекинется и всё волшебство выйдет от непочтительности. Мозги у тебя все вышли, вот чего, ещё более приблизившись, дед-всемирный склочник. Стукач ты, золотарь Третьего отделения и мечтательный пьяница. Нашёл какую-то бандуру в лесу, а теперь твердит, что она волшебная. Темя на пяте восхотел покарать обидчика более основательно, но за неимением башни и заклинательного покоя, только плюнул в сторону разреженным ядом, однако не. Поскорее, струсивший дуэлянт не вышедший к барьеру, взвалил, сгибаясь под ношей всеведущего мага, далее, в сторону то приближающего, то отдаляющегося города. На все последующие вопросы, коротко: «тетраграмматон вам под дышло» и ещё сильнее по̀том. Трудная дорога, непочтительность, все факты: Генрих Корнелиус под именем Агриппа Неттесгеймский спустя рукава к демонологии, сделался Фаустом под пером Иоганна, Мерлин творил и проклинал во все стороны – в роман Марка Твена, Джон Ди, основы «Енохианской магии» – разворовали библиотеку, Фридрих Месмер со своим внушением колебаний вообще в какие сочинения только не, во всю длину своих флюидов.

«Во всю длину своего бесконечного (включая существование в других мирах), человек неразумный с жаром и яростью выдумывал богов и веровал в них с такими же поджатием хвоста, выдаваемым за истовость. Пожалуй не стану перечислять из каких предпосылок столь неотложная надобность. Ответ весьма, хоть и не лежит „на поверхности“ „океана истины“. Боги надобны для оправдания и возведения множества преград к порогу добровольного лишения себя». Такого рода натужно скрюченная над столом масса из серого вещества и интеллектуальной колкости, после задумалась. Перо, всё-таки он, страницы дневника и худой письменный (дюжина ощипанных, вероятно даже не, початая сухих, обшарпанный с жидкостью для разведения, «омут произрастания чего угодно», потребности для «чего угодно» уже на дне, тупой, разумеется, канцелярский, задуманный для бумаги, принуждаемый к очинке перьев, пресс-папье с ручкой в виде фабричной трубы), освещал единственный, такой же скрюченный огарок некогда осанистой. Так ли он говорил тогда? – думал сгусток религиозной язвительности, смутно припоминая образ лысого, только не в области бровей. По замыслу похоже, слова какими-то иными. Рублеными, дров и куриных голов. Ну да не виновен же я, что ум мой к витиеватости, ко всем этим словесным завиткам и чопорности. Стало быть запишу как вижу, а там кто, сообразит. «По какой надобности нужны заборы? Зачем люди выстраивают эти вечные заграждения, зачем прячутся от подобных, отчего чувствуют за ними спокойнее, садятся за низкими, высятся во весь за высокими, боятся прикосновений по одиночке и не боятся сообразуясь в массу? Не знаю уж, что бы меня самого подвигло на возведение, разве что люто-похотливые звери в лесу, от притязаний не абстрагироваться без стен. И этот Ван Зольц был жрецом забора, только какого? Великая стена, и весу. В деревнях, я видел это сам, есть асоциальные плетни, при сноровке относимы во все стороны света. Такие бы я ещё стерпел. Видит ли выдуманный для такого забора от самоубийства Бог, эти заборы и знает ли, что из самоубийц, строится ещё один, точнее вырастает?» Так ли тогда Ван Зольц-коловращатель? Как будто похоже. Что вернее, соглашаться на шахту или отвергать, как отверг я. Отчего я тогда отверг, а теперь согласен? Что это за самоубийственные происки? И ведь я не один. Целое абулическое общество. Но там невежды, прихвостни, только и знают, интересничать о смерти, бить друг друга по яйцам и креститься слева на право. «Идея стала себя изживать. Когда только выдумали Бога, ещё не примирились с заповедями, когда придумали Рай и Ад, ещё не притерпелись, что за порогом жизни есть нечто. Когда же притерпелись? В тёмное, клапанное устройство сарацина, средневековье. Теперь религия слаба, папа из Рима положил себе в карман, редко показывает другим. Настаёт век-краткая эпоха самоубийств и превеликого забора. Когда-нибудь он достанет до Марса и возродит на том жизнь, чтобы однажды с нею покончить, побеги уже видны мне и видны другим». Перо отринуто, дневник засургучен, огарок задут либо затушен выброшенной в поток слюной. Скрюченное просветление пожелало на улицу, к пролёгшей границей между теми и этими, конно-железной, активно дожидаться пассажирского вагона. Загромыхал издалека, ранее чем показался, под предводительством двух дьявольских жеребцов, охряной масти. Квазииезекиль вперёд два маленьких для себя, больших для человечества, ещё раз на небо, воздушные змеи брачную игру, когда колёса конки поравнялись, Альфредом Брауншвайгером под, голова между двумя стальными началами различной. Тяжеловозы поднатужились неожиданной, но приятной, шарнирный столб на две. Голова несколько вмятин в дне вагона, осталась между двух железных полос, далее к горизонту.